Чернобыль:

Чернобыль: Покажи мне драму + видеоподкаст

Козловскому следовало свернуть свой «Чернобыль» уже 2019 году. Сериал HBO заранее сделал его ненужным. Даже ревнители «крупнейшей геополитической катастрофы» обречены сравнивать с ним теперь всё, нравится это им или нет. Несмотря на умышленные сценарные упрощения и допущения, несмотря на спорные подтасовки с некоторыми локациями (киевский Крещатик в роли Москвы, например), кино Мазина всё равно предельно, до документального аутентично во всём, в чём угодно — в тех же локациях, реквизите, людях, их мотивациях, ощущении времени и места. Это монументальное, исчерпывающее и даже травмирующее произведение.

Но что не менее важно: оно точное в мессидже про «цену лжи». Мазин наверняка видел в этом своё, для американских реалий, и вряд ли понимает, насколько острой и актуальной оказалась его мысль для тех, кто живёт на обломках советской империи и видит в реальном времени, как её худшие черты возвращают обратно. «Чернобыль» Мазина — разоблачение этой империи, целиком построенной на лжи, циничности и халатности, и что этому мог противопоставить Козловский, снимающий свой ответ на деньги Минкульта? Он полез в этот проект ровно как один из пожарных на крышу взорвавшейся ЧАЭС, только героизма в этом никакого.

Про виновников катастрофы Козловский за фильм говорит дважды. Оба раза коротко и смешно. В первый раз — в том самом диалоге из трейлера, где главный герой спрашивает, кто виноват, а ему отвечают, что какая разница. Действительно, какая разница. Ну, люди какие-то, да. А мы, народ, всего лишь героически разгребаем дерьмо, которое сделали какие-то там другие люди, и у нас даже нет желания привести их к ответу. Персонаж Козловского на это никак не реагирует, не спорит. Хотя, конечно, его голова забита другим: человек разрывается между искуплением грехов перед семьей и спасением миллионов, не хочет бросать ни тех, ни других, и решительно подписывается под любое универсальное решение.

Второй раз Козловский включает критику, когда выдуманный, но отдалённо похожий на Легасова учёный высказывает недовольство выдуманному, но отдалённо похожему на Щербину безымянному чиновнику. А в ответ на него кричат, что он берега попутал, если решил идти против Системы. Учёный хмурится на это и садится в машину, уезжая в закат. Потом кино заканчивается кадрами хроники и лицами реальных простых ликвидаторов, которым фильм в итоге посвящается. Но почему Козловский считает, что надрывное пафосное напоминание о том, как важно не бросать, здесь уместно.

А надрыв здесь такой, что воешь. Кроме надрыва, собственно, ничего нет. Это более персонифицированный пересказ катастрофы от лица выдуманного персонажа Алексея Карпушина в окружении тоже выдуманных персонажей — реальных здесь ни одного. Карпушин — типичный для Козловского страдалец-спаситель. Импульсивный, но смелый, с конфликтом в душе между эгоизмом и долгом, а потому не всегда приятный, но в итоге — настоящий мужик. То случайно, то сам напросившись, Карпушин вписывается в реальные чернобыльские истории, но теперь адаптированные под него и дополнительную драму: он и один из первых пожарников, который наблюдает гибель товарищей, и один из водолазов, которые тоже почему-то погибают, и однажды один из заседающих руководителей ликвидации. Он и в больницу в первые часы попадает, и эвакуироваться успевает из Припяти, но не до конца. Пока всё вообще не сводится к переосмыслению истории Игнатенко. В хорошо рассказанной истории Карпушин — собирательный образ всех ликвидаторов, человек-кроссовер, символ.

Но не у Козловского. Просто потому, что это постановка пошлая и небрежная. Зачем этот надрыв? Вот это стремление кричать всем в каждой второй сцене — оно действительно необходимо, чтобы добавить эмоций? Действительно нужно, чтобы персонажи орали в слезах друг на друга «Зачем ты меня бросил!», и чтобы каждый раз это сопровождалось энергичной жалобной скрипкой? Без этого надрыв недостаточно надрывный, надо больше надрыва.

Музыка вообще живёт отдельно, устраивая свой старомодный артхаусный перформанс со скрипами, завываниями и металлофонами. Не исключено, что она стала бы органичнее, если бы её задвинули подальше и аккуратно давали в редкие моменты, а не включали её в лицо, всегда, заливая ею весь звук, включая и без того неразборчивую озвучку. «Викинг» никого не научил. Половина диалогов проговаривается вкрадчивым шепотом, обработанным так, чтобы это было похоже на бурление воды, а не речь, и приходилось натурально вслушиваться, разбирать слова как ребусы. Может, поэтому прочую половину диалогов здесь орут? Может, Козловский был у звукорежиссёра в заложниках с самого начала продакшна и таким образом пытался его обмануть?

Козловский настолько поглощён драматизмом своей истории, что заставил многих персонажей постоянно нервно курить, и почти всех, включая руководителей ликвидации, смотреть в диалоговых сценах виновато вниз. Кто пойдёт нырять, спрашивает он. И все герои, как школьники, смотрят себе в ноги. Тяжело им. Драма.

Ему так хотелось добавить эмоций в кино, что весь фильм снят нарочито «дышащей» ручной камерой с редкими коптерами и немного кранами. А монтажёр режет материал, чтобы резать. Кто, конечно, виноват, там не разберёшь: почему так проседает темп в штабе, почему он ещё больше проседает в эпизодах с водолазами? Почему в сложных диалогах нет никаких выстроенных восьмёрок, а просто наснимали головы крупным планом и нарезали в случайном порядке. Почему в подводных сценах дезориентация зрителя происходит как в сюжете, так и в пространстве. Никаких раскадровок для фильма не делали вообще, судя по всему.

Многие проблемы «Чернобыля» Козловского — это именно логичное развитие проблем его же «Тренера». Тот фильм был неплох, но дело именно в режиссёрском видении. На другом, по-настоящему сложном материале оно неприятно разоблачилось в видение Сарика Андреасяна. Те же методы, та же боль.

Единственное, чего совсем, никак не понять — это зачем там цитата из «Очень странных дел». Можно принять даже нелепую линию со Швейцарией и финал для сына, который до безобразия сказочный, но там понятно, какую идею преследовал автор. А вот детей на великах и с кинокамерой ночью у атомной станции — это нет. Это дно.